Туман кутает земли поместья белесой вуалью, вьющейся в тусклом свете ненастоящей луны – застывшее небо никогда не озарится лучами рассветного солнца, никогда не окрасится в иные цвета, кроме темной синевы ночи; той самой ночи, что сгустилась вокруг после того, как земля, наконец, содрогнулась в последний раз, а доносящийся из глубины шахты рокот затих. Понятие времени искажается, время измеряется засечками на проржавевшем металле тесака, оставленными осколками костей, минуты – гулкие щелчки оскаленных челюстей капканов, жадно вгрызающихся в плоть. Отсчет начинается исполненным боли криком, когда заостренный крюк разрывает мышцы и сухожилия, а заканчивается утробным гулом, следующим за ослепительной вспышкой. Принимая последнюю жертву, Сущность умолкает – до следующего раза. До следующего раза время и вовсе перестает быть.

Охотник следует привычке – по-звериному инстинктивной – оберегать границы своих владений, как только высокие стены рассыпаются мелким каменным крошевом. Его территория простирается до рубежей, где туман поднимается непроглядной и плотной пеленой; за ней – изменчивое пространство бесконечного леса, за ней – другие. Отчасти похожие на него, потому как подчиняются они тому же божеству, и все же Охотник предпочитает, чтобы они держались подальше от его поместья. Большинство из них.

Густые заросли травы на его земле укрывают бессчетные смертоносные ловушки: в тишине безвременья Эван обходит границы снова и снова, снова и снова проверяет расположение распахнутых в нетерпении медвежьих капканов, снова и снова вбирает влажный воздух полной грудью в попытках учуять – хорошо знакомые запахи крови и пота, запахи, приносимые жертвами. Иногда им хватает наглости вторгнуться сюда вне ритуала жертвоприношения, а значит, всякий чужак будет принадлежать только ему. Сущность бывает настолько же щедра, насколько и требовательна. Когда шепоты молчат, Охотник получает невысказанное позволение самолично насладиться загнанной добычей.

У восточной границы с туманным лесом он обнаруживает искомое – всего лишь участок примятой травы, однако Эвану это говорит о многом. Кто-то обходил его ловушки, ступая медленно и осторожно, оставляя глубокие рытвины следов на сырой почве, а в воздухе – тончайший аромат страха, который Охотник с жадностью втягивает, раздувая ноздри в тяжелых выдохах. Напряжение мышц отдается едва слышным лязгом соприкоснувшейся стали, испещренная рубцами и свежими порезами ладонь крепче стискивает рукоять тесака, темного от запекшейся крови. Выследить добычу нетрудно, когда она даже не подозревает, что о ее присутствии Охотнику уже известно; настигнуть и того проще, ведь вне ритуала привычные правила не действуют. Никаких ограничений – скот сам приходит на убой, удаляясь все дальше во тьму от света спасительного костра. Им, вероятно, очень уж нравится боль, раз они столь упорно продолжают являться сюда.

Эван их болью упивается.

Цепочка следов ведет к возвышающемуся среди кирпичных руин зданию склада; старые стены издают приглушенные стенания в ночной глуши, скрип изъеденных несуществующим временем балок и пустых ржавых труб вымученно усталый. Охотник всецело обращается в слух, улавливающий посторонние шорохи среди сплетенной из эха человеческих страданий тишины, озирается по сторонам, высматривая неосторожные движения теней между высокими складскими шкафами. Чужое присутствие ощущается истерзанной кожей, стискивающим желудок предвкушением – его добыча прячется, издали заслышав тяжелую поступь хозяина поместья Макмилланов, но она здесь. Совсем рядом, отчаянно сдерживает дрожь, отчаянно уговаривает бешено пульсирующее сердце стучать медленнее – Эван хочет, чтобы оно билось о ребра удушающе быстро. Его грудная клетка тоже вздымается чаще, распираемая изнутри царапающей горло яростью: жертвенный агнец Сущности не только вторгся на его территорию, но и набрался дерзости достаточной, чтобы красть у него. Стряхнутая чьей-то рукой с деревянных ящиков пыль вьется в лучах лунного света, просачивающихся сквозь криво заколоченные окна, и теперь протяжные стоны старого склада не заглушают чужое сбившееся дыхание.

Охотник слышит его столь же отчетливо, как собственное. Интуитивно узнает, хотя и не придает значения – испытания требуют различать жертв, запоминать их повадки, чтобы настигать их быстрее и эффективнее, быстрее же передавать на растерзание изголодавшейся Сущности, но сейчас он волен делать все, что угодно. Так долго, как только захочет – до хрипа, до изнеможения, до последней капли крови; краем глаза заметив панически лихорадочное движение в полумраке загроможденного склада, Эван на мгновение замирает, дожидаясь чего-то.

Разрешения. И шепоты отвечают молчанием. Для него их безмолвие оглушительно – громогласный призыв к действию, рвущий барабанные перепонки звон осыпающихся цепей, переполняющий жилы и связки расплавленным железом кипящей злости – злости ненаправленной, рожденной неутолимой жаждой до их страха, их мучений, их покорности; бесправное мясо – порой среди беспорядочных шепотов Сущности звучит и голос его отца. Они должны дышать только до тех пор, пока от них есть хоть какая-нибудь польза. И сейчас смысл всей жизни добычи сводится исключительно к развлечению Охотника. Когда ему наскучит, все прекратится.

Не слишком быстро – Эван позволяет жертве выиграть несколько лишних секунд, в полной мере прочувствовать собственную уязвимость, сковывающий все тело льдом ужас, сводящую дрожь в коленях. Сущность не нуждается в кровавых ритуалах, чтобы подпитываться их страхом, капля за каплей поглощать веру – и чтобы насыщаться гневом и азартом ее преданных псов. В напряженно расправленных плечах пульсирует боль, раззадоривая, осколки металла впиваются глубже в мышцы, когда Охотник ускоряет шаг, двигаясь следом за спугнутой добычей; человеку, осмелившемуся нырнуть в объятия Тумана и прийти сюда, будет гораздо, гораздо больнее. Эван вспоминает – этот особенно пуглив, дышит так упоительно перебито, когда зажимает ладонями глубокие рваные раны, истекая кровью; боится смотреть на них, никогда не опускает взгляд, оказавшись в стальных тисках, лишь бы не видеть, как его собственная раздробленная кость торчит из вывернутого наружу мяса. Бегун он никудышный, не то, что рыжеволосая девица, и спасти его шкуру способно лишь умение исчезать – прятаться за спины более смелых и безрассудных. Но сейчас здесь больше никого нет – и некому прийти на помощь.

В темной траве острые зубья, усеянные пятнами ржавчины, только и ждут его первого необдуманного шага. Охота началась.

Безмолвие переплетающихся в непрерывную какофонию шепотов освобождает истерзанный Сущностью разум от оплетших его цепей: сфокусированный на добыче взгляд не застилает привычная кровавая пелена, ритмичный гул погони не отбивает барабанным боем в ушах, науськивая и подгоняя, и даже боль от вонзившихся в мышцы крюков чувствуется иначе – во время Ритуала нечто будто дергает за металл, шире вспарывая воспаленную кожу, вгоняя Охотника в состояние ослепляющей, нечеловеческой ярости. Во время Ритуала сознание Эвана Макмиллана не существует вовсе: его память, его мысли и желания, отголоски прошлого, по неизвестной причине Сущностью не тронутые, заперты за семью печатями так надежно и прочно, как хозяйка этого мира держит за стальной решеткой всех своих бешеных псов. Лишь изредка дозволено хотеть чего-то кроме, чем накормить; лишь изредка дозволено схватить добычу за горло руками и пожрать ее последний вздох самому.

В Тумане действуют иные правила; Эван усваивает их быстро, выдрессировано быстро – как приучил отец. Эван знает, где заканчивается его свобода: ему разрешено покинуть территорию поместья, разрешено блуждать в непроглядном темном лесу, куда время от времени отправляются с неведомой ему целью и другие, похожие на него; Сущность, кажется, только забавляют их кровавые распри – словно намертво вцепившиеся друг в друга бойцовые псы, что тщетно пытаются порвать оппонента на потеху хозяевам. И, разумеется, порой в Тумане встречается их добыча – смельчаки, покинувшие спасительный круг света негаснущего костра. Теплые блики на черной коре деревьев влекут их всех: и охотников, и их жертв, однако только последние способны приблизиться к пламени, пока первых гонит прочь во мрак нестерпимый жар и вытесняемый клокочущей ненавистью страх перед вспарывающими ночь вспышками света.

Свобода Эвана Макмиллана заканчивается там, где звучат бесперебойно и требовательно неумолимые шепоты; и пока не отдан приказ, он может делать все, что только пожелает. Проще некуда – так и приучил его отец. А уж чего Эван должен желать – давно ему объяснил.

«Яблоко от яблони, парень. Может, однажды ты даже дашь мне хотя бы один повод для гордости», - он хрипло смеется и хлопает запыхавшегося Эвана по плечу, обдает терпким сигарным дымом; тупая боль в костяшках – ничто по сравнению с той болью, которую испытал перед смертью лежащий перед ним ничком человек. Вместо лица у него теперь – обагренная кровью мешанина из мяса и осколков костей и зубов, один глаз полностью заплыл, второй – вытек, кажется.

Как он выглядел до того, как ты убил его своими руками, Эван?

«Вся эта безликая масса, толпа, свора… Копошащиеся в дерьме черви и то более организованы, чем эти пародии на человека. Без хлыста не способны выполнить и простейшую работу, так почему, парень, ты меня вынуждаешь и с тобой прибегать к кнуту? Ты Макмиллан, мать твою, так держи кнут сам, а не получай им по горбу!»

Охотник встряхивает головой, будто потревоженное животное, отвлеченное от сосредоточенного выслеживания дичи. Эта – для него, ни для кого больше. Нужно быть внимательнее, нужно загнать – не упустить. Настичь, следуя запаху страха, едкому и приторному одновременно, поймать, обездвижить, пустить кровь – присвоить присвоить присвоить, не отдавать; трепещущий тяжелый выдох рвется из напряженной груди, когда Эван замечает, что спотыкающийся на бегу человек далеко впереди направляется прямиком в поджидающую его ловушку. С такого расстояния Эван не видит торчащие среди травы зубья капкана, в этом и нет необходимости: он знает, где разверз голодную пасть каждый из них. С завершением Ритуала Сущность не лишает своих преданных гончих всех ее темных даров.

Щелчок – оглушающе громкий, разбивающий тишину ночи, будто тонкое стекло; щелчок и следующий за ним протяжный стон, исполненный болью. Запах крови Эван улавливает за несколько ярдов, упоительно тяжелый, завораживающе вязкий, застилающий хаотично мерцающие в сознании мысли: все они теперь лишь о крови, о горячих волокнах обнаженных мышц, подергивающихся под его пальцами, о замаранной красным белизне раздробленных костей; он никогда не испытает удовольствия большего, чем то, с которым переломал Арчи Макмиллану ноги – отец не желал его слушать, не желал отсиживаться в сыром подвале, пока бунтовщики размахивали кулаками и факелами у дверей их дома, и Эвану пришлось позаботиться о нем самостоятельно. Слишком уж он любил старика.

С каждым широким шагом расстояние между Эваном и его застрявшей в стальных тисках жертвой неумолимо сокращается; Охотник все помнит правильно: этот – в самом деле плохой бегун. Нередко сам идет в руки, объятый паникой, словно огнем, чаще старается и вовсе не попадаться на глаза, потому что иначе совершает слишком много ошибок, которые ненасытная Сущность не прощает. Эван никогда прежде не сталкивался с ним вне Ритуала – ни на своей территории, ни в окутанном туманом лесу, а ведь ему доводилось поохотиться почти на всех – что же заставляет их раз за разом уходить от безопасного костра туда, где с распростертыми объятиями их ждет только мучительная смерть? Неужели что-то может стоить такого риска?

Или им тоже нравится эта игра?

Жертва будто бы ощущает голодный взгляд Охотника на затылке – оборачивается через плечо, продолжая вслепую обшаривать стиснувший лодыжку капкан скользкими от крови пальцами. Дерганым бесконтрольным жестом поправляет в спешке сбившиеся с переносицы очки, оставляя алый развод на стекле; грудь вздымается часто-часто, сердце, того и гляди, само пробьет костяную клетку и обессиленно повиснет на выломанных ребрах. Эван никуда не спешит – наблюдает, приближаясь неторопливо, дыша чужим страхом, чужой болью, вибрирующими в загустевающем воздухе всхлипами; и лишь когда их отделяет друг от друга жалкая пара шагов, чуткий слух Охотника улавливает скрежет ржавой пружины, расслабляющейся в раскрывающихся челюстях медвежьего капкана.

Беги.

Эван не уверен, произносит ли это вслух – не помнит, как звучит его речь, как звучит его голос, приглушаемый острозубым оскалом скрывающей лицо маски. Ладонь крепче перехватывает рукоять тесака; беги беги беги – стучит в голове насмешливо и нетерпеливо, потому что далеко убежать не получится с раздробленной щиколоткой, потому что не выйдет спрятаться, оставляя за собой размазанную багровую полосу, потому что не удастся сдержать стоны боли, затаившись в хитросплетениях литейного завода, гостеприимно распахнувшего темное нутро впереди.

Но у Охотника сейчас имеется все время этого застывшего в пустоте мира; и никакие шепоты не помешают ему забрать – чужую жизнь вместе с парой осколков прошлой – своей. Он позволяет жертве отвоевать еще немного расстояния, почти любуясь его агонией: ради того, чтобы выжить, если не сможет бежать – будет ползти. Эван видел, на что способны люди, когда смерть дышит в спину:

«Эван! Какого дьявола эта падаль еще дергается?! Я же сказал, быстро и чисто! «Случайно» рабочие не попадают под пресс каждой конечностью по отдельности, идиот. Я знал, что ты еще войдешь во вкус, но когда я говорю, что тело нужно вернуть, значит, черт тебя подери, его нужно вернуть в убедительном виде!»

И это действительно завораживает.